«Действительно ли поздно?» — спрашивал он себя иногда со вспышкой надежды.

Она слушала его с огромным вниманием, когда он разговаривал с ней. Его речи могли даже очаровывать ее. Ей любопытно было слушать о его рабочей молодости, которую он провел в приходе и в иностранных госпиталях. Затем он открыл ей свою душу и сердце и рассказал о своей жизни, в которой были и некоторый героизм, и обычные человеческие интересы. Но не было в ней радости и очарования молодости, любви и влюбленности.

Однажды девушка имела смелость задать ему вопрос, который просто поразил его:

— Скажите, пожалуйста, вы никогда, не упоминали, — начала она робко и, видимо, смутившись, вынуждена была изменить свой вопрос. — Я удивляюсь, как вы, так много путешествуя, не встретили никого, кого бы вы, ну в общем, на ком бы вы могли жениться.

Он посмотрел на нее странным печальным взглядом, смысл которого она не смогла понять.

— Это странно, — сказал он, — не правда ли? Удивительно, что я не пошел проторенной дорожкой — влюбился бы в двадцать лет в молодую представительную женщину, женился бы в двадцать три, вернулся бы в Лонг-Саттон и начал семейную жизнь практикующего врача, проделал бы отцовский путь и смотрел бы вперед в спокойном смирении, ожидая того дня, когда мое имя будет написано на семейном надгробии. Я хочу сказать, это не такой уж и плохой образ жизни. Но разве жизнь всех мужчин стоит чего-нибудь? Наши мелкие битвы за славу по большей части бессмысленны. Награда за наши труды так же бренна, как и греческий лавровый венок. Возможно, врач, чья жизнь направлена на борьбу с мучениями, и может получить большее удовольствие от своих маленьких побед, чем человек, который посвящает свои ночи написанию стихов или дни — рисованию картин, которые могли быть нарисованы еще лучше более трехсот лет назад. Наша профессия, — сказал он с гордостью, — по крайней мере прогрессивна.

— Это действительно благородная профессия, — сказала Флора, — и для меня не удивительно, что вы гордитесь ею. Но, пожалуйста, не отзывайтесь пренебрежительно о современных художниках, даже если Рафаэль и Тициан были лучше их. Ведь у тех гениев были папы и императоры, которые покровительствовали им. Я надеюсь, вы не презираете художников.

— Едва ли. Признаюсь, что я не ценю профессии, которые связаны только с оболочкой, где жизнь — это всего лишь фантазия и выдумка.

— А вы ведь еще мне не сказали, почему не женились.

— Во-первых, я отложил вопрос о женитьбе, когда выбрал себе профессию врача.

— Что, вы решились стать старым холостяком!

— Нет, но я решил добиться успеха в своей профессии до того, как женюсь.

— Ах, — сказала Флора с сожалением, — какая жалость, потому что…

— Потому что, что? — спросил он, когда она запнулась на середине предложения.

— Потому что продвижение по службе отнимает так много времени, и, пожалуйста, не обижайтесь, если я скажу что-нибудь не то, ведь со временем человек достигает желаемого, но остается холостяком.

— Старым холостяком! Я полагаю, по-вашему, это происходит, если человек не женился до тридцати лет?

— В общем, да, у мисс Мэйдьюк мы считали тридцатилетних старыми, но ведь это всего лишь мнение школьниц.

— Вы считаете абсурдной идею о женитьбе для человека моего возраста, близкого к сорока годам?

— Вовсе нет! — воскликнула она живо, и искра радости зажглась в глазах доктора, — при условии, что найдется подходящая персона.

Радостный вид доктора исчез, едва только появился.

— Что вы подразумеваете под подходящей персоной? Полагаю, что особу моего возраста.

— Вашего или чуть моложе. Но не старую деву с чопорными манерами, котом и попугаем, а какую-нибудь очаровательную вдову, наконец. Я знаю одну, у нее были две дочери, которые учились у мисс Мэйдьюк, Ее муж занимался торговлей в Китае — шелк, чай или что-то в этом роде. Она обычно так хорошо одевалась.

— Благодарю. Я презираю модных вдов. Если бы мне пришлось выбирать из двух зол, я бы скорее выбрал старую деву с ее котом и попугаем. Тогда бы у меня было больше шансов на мирное сосуществование. Нет, Флора, я никогда не женюсь, если…

— Если что?

— Если сам не полюблю и не полюбят меня.

Флора перевернула страницу своей книги и еще раз печально вздохнула, так же слабо, как летний ветер колышет упавший лист.

Бедный увлеченный мужчина! Она действительно огорчилась из-за него. Если бы кто-нибудь мог, выиграв все награды, отдав свою молодость стремительному бегу за славой, опомниться и сказать: «О, я так же хочу все радости и наслаждения юности!» Почему, добившись успеха, он остался в холодной далекой пустыне в середине своего жизненного пути, а рядом нет ни одного цветника надежды.

Она почувствовала странную, наполовину грустную, наполовину нежную печаль по отношению к доктору. Флора больше задумалась о нем, о его одинокой жизни, чем до этого, она удивлялась, как до сих пор он не нашел для себя какую-нибудь даму подходящего возраста, которая могла бы ему понравиться. Девушка пыталась представить себе эту сентиментальную любовь, которая может быть между людьми тридцатилетнего возраста: джентльмен писал бы любовные письма, а леди трепетала бы при звуке его шагов, как школьница. Она не могла представить ничего более несуразного, чем средний возраст и романтику. Флора могла лишь вообразить их деловые отношения, прозаичные семейные дела и невесту в сером шелковом платье. Чувствуя полную невозможность возвращения доктора в страну грез, девушка стала мягче по отношению к нему — это было опрометчиво, так как она еще больше воспламенила его страсть к ней.

Глава 14

Семейство Чемни уже более двух недель находилось в Брэнскомбе, а мистер Лейбэн еще ни разу не появился. Флора даже обиделась на столь длительное невнимание к ней. Доктор за это время успел дважды съездить в Лондон. В то время как он немало сделал для развития дружеских отношений с отцом Флоры, для поддержания тех воспоминаний, когда Чемни был его кумиром и защитником, Уолтер не смог ничем выразить своей заботы о девушке и Марке. А она-то была склонна думать, что он примчится к ней из чувств более теплых, чем просто дружеские.

«В конце концов, я, должно быть, совершила ошибку», — сказала она себе печально, надевая свою маленькую кокетливую шляпку для того, чтобы пойти на прогулку по побережью с неутомимым доктором, который только что приехал из Лондона, но уже был готов отправиться на вечерний моцион. «Я была обманута очарованием его манер, той угодливостью, обычно ничего не значащей. Что может бедная маленькая школьница знать о чувствах молодого мужчины? Мы никогда не видели молодых людей у мисс Мэйдьюк, за исключением маляра, которому было, наверное, лет тридцать, и мы всегда неверно о нем думали. Я знаю, что Сесилия Тодд считала, что он влюблен в нее, пока он однажды спокойно не объявил, что уже пять лет помолвлен с учительницей по музыке в Хайбэри».

Флора еще много тихонько вздыхала о том, что мистер Лейбэн никогда много не думал о ней, о том, что он относился к ней, как к молодой особе, с которой приятно было провести свободный вечер, но не более того. Флора для себя, казалось, решила этот вопрос, однако, услышав прибытие старого дребезжащего экипажа из Лонг-Саттона, который девушка по ошибке спутала с экспрессом из Лондона, заволновалась. Она ожидала увидеть легкую и стройную фигуру, поднимающуюся по дороге, ведущей к вершине мыса. Флора каждый день высматривала его из окна своей маленькой холодной комнаты, и Брэнскомб казался ей менее привлекательным, а набегающие на берег волны становились все более блеклыми по мере того, как пассажиры из прибывших экипажей расходились, а Уолтера все не было видно.

«Я склонна думать, что он должен ненавидеть Лондон в такую погоду, как эта, и должен, бросив все, бежать оттуда, — размышляла Флора, — эти унылые улицы, опостылевшие скверы, вся эта мрачная атмосфера! Кто может оставаться в Лондоне, когда леса полны цветов, а море меняет все время свой цвет по мере изменения цвета неба? Ну, конечно, художник, который должен так сильно любить природу. Очень хорошо говорить о завершении своей картины, но ведь сейчас Академия закрыта и ему совсем нет необходимости торопиться. Все равно он не сможет выставить картину раньше следующего года».