— Только не сейчас, — сказала миссис Олливент, слегка краснея, — он очень занят.

— Да, он раб своего положения! Хорошо, я попозже съезжу в город и встречусь с ним.

— Почему я должна уехать, мама, и доставить тем самым вам неприятности? — спросила Флора, когда мистер Чалфонт покинул их. — Почему я должна пытаться продолжать жизнь, совершенно бесполезную и тягостную для меня?

— Моя дорогая Флора, ты знаешь, что, по крайней мере, для двух людей твоя жизнь — превыше всего на свете. О, Флора, почему ты так опрометчива? Что значит это отчуждение между тобой и моим сыном. Он запретил мне разговаривать на эту тему, но я думаю, что молчала уже достаточно. Я слишком часто подчинялась ему. Я вижу, что ты несчастлива. Я знаю, что он находится в совершенном смятении чувств. Если бы ты видела его в тот момент, когда болела…

Миссис Олливент спохватилась, но было поздно. Тайна была раскрыта. Флора оторвала голову от подушки и с недоумением взглянула на нее.

— Что, мама? Вы видели его, когда я была больна? Он приезжал сюда?

— Да, Флора, но мне сказали, чтобы я молчала об этом. Он был здесь день и ночь, пока не миновала угроза твоему здоровью.

— Но он не видел меня. И сдержал свое слово. Мама, вы не должны больше говорить о нем со мной. Это бесполезно. Возвращайтесь к нему, если желаете, Я не имею права отнимать вас у него, делить мать и сына. Позвольте мне уехать куда-нибудь, мама. Я буду жить с другими людьми, которых доктор Олливент выберет в качестве моих опекунов. Я буду подчиняться им во всем.

— Но ведь ты, наверное, никогда не сможешь быть снова счастливой женой, Флора?

— Никогда, мама!

— Попытайся вспомнить о том, какой радостной была твоя жизнь перед тем, как возникло отчуждение между тобой и им.

— Попытаться вспомнить! Вы думаете, я могла забыть это?

Много еще было сказано в тот день, на эту тему, и миссис Олливент являла собой само красноречие. Да и могла ли она не умолять, когда речь шла о самом дорогом для нее — о счастье сына? Но все было тщетно. Флора отвечала на все с холодной вежливостью. Из всех невозможных событий их объединение с мужем было самым невозможным.

Мистер Чалфонт прибыл на Вимпоул-стрит вечером того же дня. Он нашел доктора в приемной среди книг. Дом почти потерял свою совершенную свежесть и очарование из-за отсутствия бдительного контроля миссис Олливент. Герань на окне в холле выглядела завядшей и пожелтевшей, на столах появилась пыль, подставка для зонтов была небрежно задвинута в угол.

Но самое худшее явные перемены произошли с самим доктором Олливентом. Он выглядел лет на десять старше, чем шесть месяцев назад, ранней весной, когда был занят обстановкой и украшением виллы в Теддингтоне.

Он вышел из-за своего стола при виде теддингтонского врача, встревоженный его взглядом и жестами.

— Мой дорогой, — воскликнул мистер Чалфонт, — у меня нет сообщений о болезни вашей супруги. Наша больная поправляется. Но я приехал в город для того, чтобы поговорить с вами. Одним словом, ваше присутствие более необходимо Флоре, чем мои профессиональные услуги. А вы, однако, выглядите далеко не хорошо.

— Я, очевидно, переработал, — ответил доктор Олливент беззаботно.

— Я боюсь, что вы зажгли свечу с обоих концов.

— Имеете в виду свечу жизни? Я не думаю, что стоит жалеть об этом, при условии, что от этого есть свет. По крайней мере, для одного поколения достаточно ее пламени, ну а если все-таки его не хватит…

Он закончил свое предложение, с безразличием пожав плечами. Мистер Чалфонт разглядывал его с профессиональной точки зрения, совсем не одобряя вида доктора.

— Вы нуждаетесь в отдыхе, мой дорогой, — сказал он мягко. — Хорошо бы немного отвлечься сейчас и на пару недель съездить со своей женой на какой-либо курорт.

— Это невозможно, — ответил коротко другой. — Вы ведь пришли сюда для того, чтобы поговорить о моей жене, а не обо мне.

Мистер Чалфонт, призванный таким образом к порядку, изложил с тоской положение дел. Здоровье его молодой милой пациентки несомненно улучшалось, но ей не хватало сил. Врач и не ожидал такого последствия. Очевидно, она мучилась потерей ребенка. Это казалось вполне естественным мистеру Чалфонту. Перемена места, по его мнению, была просто необходима.

— Пусть она едет туда, куда ей мечтается съездить, — сказал доктор Олливент. — Моя мама будет сопровождать ее, а забота и деньги сделают все для того, чтобы обеспечить ее максимальный комфорт.

Затем последовала дискуссия о том, куда же собственно нужно отправить Флору, мистер Чалфонт добавил также, что она сама не проявляла никакого желания ехать куда-либо и вообще не проявляла никакого интереса к данному вопросу.

— Шотландия, — предложил семейный доктор. — Пожалуй, холодновато.

— Несомненно, там очень холодно.

— Ницца или Канны.

— Слишком тепло.

— Пиренеи.

— Слишком далеко, я не смогу думать о том, что она так далеко от меня, если только она сама не захочет съездить туда.

— Ей абсолютно безразлично, куда ехать. Что вы скажете об Ирландии?

— Я полагаю, вы подразумеваете Килларни? — сказал доктор Олливент. — Пожалуй, англичане правы, когда говорят об Ирландии, как о хорошем месте для отдыха.

— Определенно. Миссис Чалфонт и я провели там неделю несколько лет назад, и мы были очарованы всем тем, что увидели. Пейзажи той местности трудно описать, ну и кухня в гостинице, где мы останавливались, оказалась великолепной. Я никогда и не предполагал, что могу получить такое удовольствие. Там прекрасный воздух: чистый, мягкий и бодрящий. Да, действительно, с вашего разрешения, я порекомендовал бы Килларни.

— Пусть она едет туда, если пожелает.

— Но вот если бы вы только смогли сопровождать ее, — настаивал мистер Чалфонт.

— Бесполезно, — ответил доктор так, как будто уже совсем устал повторять это.

Глава 33

То удовлетворение, которое человек получает, дав волю своим страстям, испив до дна чашу мщения, не может длиться долго. Следовательно, привкус победы мимолетен. Так же, как пирушки студентов кончаются на рассвете, так и это опьянение гневом прошло к утру, когда человек, спаливший прошлым вечером шансы к увеличению своего благосостояния ради кратковременного чувства реванша, начал осознавать, не слишком ли дорогой ценой достался ему триумф.

Джарред Гарнер возвращался на Войси-стрит проигравшим.

«Я сделал это, — повторял он себе часто, и эта мысль придавала ему уверенности. — Он думал, что я не смогу. Но я сделал это. Я показал ему, что значит настоящий мужчина», — выкрикивал мистер Гарнер, потрясая кулаками в воздухе. Затем своим осипшим баритоном, словно расстроенный орган, он начал громко напевать песню о человеке, не покорившемся судьбе и мнению мира. И на Войси-стрит зазвучал его зычный голос. Было уже начало двенадцатого, когда Джарред возвращался домой — время закрытия пивных и публичных домов. Он обнаружил свою мать, стоящую на крыльце и в задумчивости всматривающуюся в улицу.

— Что, высматриваешь меня, моя старая леди? — спросил он весело, однако, веселье его при этом казалось поддельным. Он пытался утешить себя, пытался не выглядеть в своих глазах полным болваном и в этом своем желании — не упасть лицом в грязь — он зашел так далеко, что даже стал вежлив с матерью.

— Да, Джарред, я почувствовала себя сегодня нехорошо, погода была теплой, закат розово-золотистым, все это навело меня на мысль о том, что где-то сейчас живут счастливые люди и радуются этим красотам природы, однако сейчас я ощущаю себя совсем несчастной. Возможно, я расслабилась несколько больше, чем обычно, но если уж по природе ты чувствителен, то очень трудно бороться с приступами меланхолии. Я надеюсь, ты хорошо провел сегодня день, Джарред.

— Не очень уж хорошо.

Он был добр сейчас к матери, голос был более нежным, чем обычно. Миссис Гарнер почувствовала себя абсолютно умиротворенной.

— Я думала, что ты придешь домой голодным и захочешь перекусить чего-нибудь, Джарред, — сказала она. — Устрицы закончились, но еще не поздно, и я могла бы сходить за ними за угол, кроме того, на кухне есть неплохой салат.