Сегодня в первый раз темный занавес, висевший над ее сознанием, приподнялся в первый раз с тех пор, как она оказалась в этом доме, — девушка подумала об отце.
— Почему папа не идет ко мне? — удивленно спросила она. — Мисс Мэйдьюк, должно быть, послала за ним.
Она снетерпением повернулась в своей кровати, встревоженная этой мыслью. Женщина в сером платье и белом муслиновом чепце вышла из соседней комнаты, дверь в которую была открыта. Ни на мгновение больную не оставляли без присмотра. Доктор Олливент велел сиделке находиться в маленькой туалетной комнатке, где она могла слышать и даже видеть девушку, но сама при этом находилась бы за пределами видимости так, чтобы Флора не беспокоилась при виде незнакомой женщины, сидящей рядом с ней день и ночь.
— Где папа? — спросила Флора.
— Я не знаю, мисс.
— Пошлите за ним, пожалуйста. Попросите мисс Мэйдьюк послать за ним немедленно. Вы учительница английского? Почему вы носите чепец? Мисс Бонфорд не носила его. Мне не нравятся учителя в чепцах, они похожи на слуг.
Сиделка позвонила в колокольчик, но не оставила комнату.
— Почему вы не идете за ним? Почему вы не сходите за моим папой? Очень нехорошо со стороны мисс Мэйдьюк оставить меня в столь тяжелом положении и не послать за ним. Я уверена, он будет очень сердит.
Дверь открылась и вошел доктор Олливент. Флора взглянула на него, но не узнала.
— Я думаю, что ее разум возвращается к норме, сэр, — прошептала сиделка, — она спрашивала о своем отце…
— Она не узнает меня, — сказал доктор, вздохнув. Он так хотел увидеть в ее глазах то, что она узнала его. Флора смотрела на него так, как будто это был незнакомец, так же, как она смотрела на него в то утро, когда умер ее отец.
Он присел рядом с кроватью и взял ее несопротивляющуюся руку.
— Если вы доктор, то, пожалуйста, пошлите за папой, — сказала она.
— Я ваш доктор, — ответил он мягко, держа пальцы у нее на пульсе, который был слаб, но регулярен.
— Вы не думаете, что могли бы вспомнить мое имя, если бы попытались?
— Нет, — сказала она безучастно, — вы не мистер Джадсон.
Мистер Джадсон был добрым аптекарем, посещающим молодых леди мисс Мэйдьюк.
— Нет. Попробуйте еще.
— Я не помню. Пожалуйста, пошлите за папой. Если я больна, то он должен прийти и увидеть меня. Отцы других девочек всегда приходили, когда их дочки были больны.
— Но ваш папа был в Австралии, на другом конце земного шара, не правда ли?
— Да. Я часто искала это место на глобусе. Тот район, где он находился, не был отмечен на карте, настолько он был нов. Но учительница показала мне, где можно его найти. Так тяжело осознавать, что мы должны находиться на противоположных полюсах земли, папа и я.
«Папа очень далеко сейчас», — подумал доктор печально.
— Но папа приехал домой, не правда ли? — спросила Флора озадаченно, — я помню, что получила письмо, в котором он говорил, что возвращается. О, как счастлива я была в тот день. Я едва могла сдерживать свою радость. Мисс Мэйдьюк дала нам полдня отдыха из-за столь странного моего поведения, благодаря чему все остальные девушки радовались так же, как я, — сказала она. — Я помню, папа в самом деле вернулся домой. Где он. Почему не приходит ко мне? — спрашивала девушка, постепенно приходя в себя и наполняясь безликим страхом.
— Оттуда, где он находится, нет обратного пути, — ответил доктор.
— Теперь я вспомнила все! — воскликнула Флора. — Вы доктор Олливент. Это вы сказали мне, что папа должен умереть. Я ненавижу вас.
Это была награда Гуттберту Олливенту за все недели заботы и терпения, за беспокойство, измотавшее его, за охватившее отчаяние, за все дни, проведенные в лихорадке между надеждой и сомнениями.
— Я ненавижу вас! — воскликнула Флора и отвернулась к стене.
Он еще некоторое время пробыл в комнате, дал новые инструкции сиделке и затем удалился, не сказав больной более ни слова.
Он сделал то, что, по его мнению, было единственно правильным. Он пытался быть честным с ней, он не хотел смягчающей лжи. Доктор оставил пробуждающийся разум бороться со своей печалью, он не хотел затемнять ее сознание успокаивающей ложью. Для Флоры было бы лучше, если бы ее чувства и печаль проснулись в ней, чем просто утешать ее временной, фальшивой надеждой.
Выздоровление происходило медленно и тяжело. Был конец января, когда тучи начали постепенно рассеиваться над воспаленным мозгом. А в конце февраля больная почувствовала себя достаточно сильной для того, чтобы потихоньку спуститься вниз, в гостиную, уставленную мебелью на старинный манер. Там она садилась, укутанная в шаль, в мягкое кресло с высокой спинкой, стоящее у камина. Из трех больших окон этой комнаты можно было наблюдать холодную серую улицу, и девушке казалось, что жизнь ее имеет такой же безрадостный, серый, как и вид за окном, оттенок. Монотонное завывание восточного ветра ночью звучало, как хор ее жизненной трагедии, как крик об ушедших днях и друзьях.
Она была еще слишком слаба для того, чтобы много и глубоко думать. Её словно кто-то оберегал от тяжелых дум. Вряд ли она смогла бы перенести свое горе, если бы ее рассудок был достаточно ясен, чтобы осознать все происшедшее. До сих пор она пребывала как бы в неведении о случившемся. Казалось странным начинать жизнь заново вэтом незнакомом доме, где один день был похож на другой: не было спешки, волнений, беспорядка, разнообразия, это было время, когда она вряд ли могла сказать, конец это или начало недели. Странным казалось ей, что она каким-то образом принадлежит доктору Олливенту и его матери. Дом же словно не относился к внешнему миру, сюда не приходили друзья и знакомые, но среди людей она бы чувствовала себя так же одиноко, как Селкирк на пустынном острове посреди океана.
Девушка постоянно думала о доме на Фитсрой-сквер, о том старом, унылом и радостном, ярком и теплом доме, доме, который соединял в себе все противоположности мира и примирял их. Какими безрадостными выглядели старая лестница и холл зимним полднем, когда отца не было дома, а мисс Гэйдж и ее подчиненные находились на хозяйственном этаже; Флоре казалось при этом, что она совсем одна в доме. Но какой веселой и яркой, по-домашнему уютной выглядела гостиная вечером, когда там в обоих каминах пылал огонь, горели свечи на столах, пианино было открыто, отец улыбался ей, откинувшись в кресле, а она с Уолтером пела.
Иногда у нее появлялось сильное желание увидеть эти комнаты снова, и желание было настолько сильно, что только слабость удерживала ее от попытки исполнить его. Но как это было бы глупо, горько и тщетно! Что бы она могла там найти кроме пустого дома? Они ушли, те, кто делал теплыми и живыми старые комнаты, те, кто был ее миром. Она могла бы сейчас найти там лишь холодный и пустой дом, пыльный и неопрятный, с вывеской «Сдается» на окнах, опутанных паутиной, или, быть может, обнаружила бы в нем незнакомца, а сам дом нашла бы светлым и ярким, в котором никто не знал бы ее мертвого отца.
Мысль о старом доме и о своей жизни, связанной с ним, часто посещала Флору ночью. Была ли в тех комнатах сейчас музыка, счастливый юный смех, как это было прошлой зимой, всего год назад, когда она и Уолтер проводили веселые декабрьские вечера вместе. Она представляла себе, что слышит звучащую вдалеке музыку, смех, раздающиеся в том покинутом жилище.
«Могла бы я увидеть призрак отца, если бы пошла туда в сумерках? — думала она, — если бы я знала, что увижу, то пошла бы. Его тень не сделает мне зла. Дорогой отец, если бы я только могла видеть твой благословенный дух И знать, что ты счастлив. Сжалься, надо мной и жди дня, когда мы вновь встретимся с тобой».
Такая вера поддерживала ее. У нее не было сомнений по поводу того, что она и ее отец смогут встретиться. У нее не было сомнений, что ее огорчала собственная молодость и долгое скучное будущее: длинный и утомительный путь ей предстояло проделать, чтобы оказаться перед золотыми воротами, ведущими в неизведанные небеса.