«Я должна провести здесь не меньше десяти лет, прежде чем буду знать столько же, сколько мисс Портслэйд, — думала Лу в отчаянии, — а ведь и она кажется невежественной по сравнению с Уолтером Лейбэном».

Она, пария [4] , рискнула задать вопрос брамину — самой образованной девушке школы. Лу разговаривала с мисс Портслэйд о поэтах и художниках и очень была удивлена узостью ее знаний по этому предмету, где знакомство с миром фантазии не заходило дальше иллюстраций из подарочных книг и материала, заданного для самостоятельной переработки; она знала об искусстве не больше, чем большой серый какаду, сидящий на бронзовой подставке в комнате для танцев — большом пустом помещении, выходящем в сад, где у учениц мисс Томпайн проходили уроки танцев.

Было очень трудно сидеть, среди учениц в классе и чувствовать себя отвергнутой, видеть взявшихся за руки девочек, ведущих конфиденциальные разговоры, и знать, что ты совсем чужая. После дознания, проведенного мисс Портслэйд, судьба Луизы была решена — она была самой обыкновенной персоной, с которой не имело смысла поддерживать отношения. Само ее присутствие в школе было вызовом для молодых леди из благородных семей. Отец мисс Портслэйд был отставной полковник, и поэтому она свысока смотрела на мисс Коллинсон и мисс Рикрофтс, чьи родители были архитекторами и владельцами магазинчиков. Мисс Портслэйд подчеркнула, что между ними должна быть, проведена разграничительная линия. Ни в одну из высших школ не могла быть принята дочь владельцев какого-то магазинчика. Но если на это мисс Портслэйд могла еще закрыть глаза, но теперь, когда появилась дочь чистильщика картин, она чувствовала, что такая линия особенно необходима сейчас, и она была проведена, отсекая Луизу Гарнер от других девочек, с которыми она жила. Холодная вежливость — вот и все, на что могла рассчитывать Луиза. Она была так же одинока, как прокаженная, у нее не было никого, с кем она могла проводить время. Некоторые добросердечные девочки среди учениц мисс Томпайн смотрели на нее с жалостью, когда она сидела совсем одна в темном конце классной комнаты и учила уроки. Они оказывали ей иногда свое внимание — говорили утешительные слова, но на большее не решались, боясь гнева мисс Портслэйд, сарказм которой считался всесокрушающим.

Еще в первые дни пребывания Луизы в обществе этих девушек было решено считать ее не только самой обыкновенный, но и безобразной. Большие темные глаза оказались неправильными — слишком большими, слишком темными, слишком сверкающими, когда девушка сердилась. Длинные черные ресницы можно было еще перенести, они могли бы подойти даже девушке более благородного происхождения. Ну, а смуглое лицо было просто противным.

— Я удивилась бы, узнав, что она когда-либо мылась, — говорила мисс Портслэйд.

— Я склонна думать, что такие глаза могут быть у еврейки, — отмечала мисс Бэддженэн.

— Или, может быть, ее мать была цыганкой и торговала вениками, — размышляла мисс Коллинсон.

— Хорошая идея, Коллинсон. Похоже, ты льешь воду на ее мельницу, — ответила мисс Портслэйд, довольная возможностью намекнуть на профессию родителей самой Коллинсон; при этих словах та вспыхнула.

Это общее мнение о ее внешнем виде дошло и до самой Луизы. Самые маленькие девочки, то ли подстегиваемые некоторыми старшими девушками, то ли по своей злобе выполняли указ общества, в котором главное место занимала мисс Портслэйд. Они передали Лу то, что говорили о ее глазах и цвете лица.

— Это правда, что твоя мама продавала веники? — спросила мисс Флопсон — самая младшая в классе.

— Нет, — ответила Лу, — но я предпочла бы делать это, чем оставаться здесь. Можешь передать это своим молодым леди.

О последнем было извещено пронзительным голосом мисс Флопсон.

— Конечно, — сказала мисс Портслэйд, останавливаясь на своих рассуждениях, — все могли видеть, что у нее есть низкие наклонности. Ей не место здесь и я рада, что она чувствует это.

Луиза удивилась тому невыразительному списку, относящемуся к ее внешнему виду, обвиняющему ее даже в уродстве. Уже не в первый раз ее убеждали в отсутствии привлекательности. Ее отец, когда был в хорошем расположении духа, хвалил ее обаяние, говорил, что у нее прекрасные глаза и что она может рассчитывать на успех, если будет заботиться о себе. Но когда Джарред был не в настроении, он был склонен дразнить свою дочь, называть ее черной, как негр, и безобразной, как жаба. Бабушка же постоянно причитала, поскольку Лу больше похожа на Гарнеров, чем на предков старой леди, которые были удивительно прекрасными, с орлиными носами и волосами каштанового цвета и вообще были людьми, отличающимися своим достоинством и видом. А что Уолтер? Считал ли он ее красивой?

Вряд ли он говорил ей это, и хотя она была моделью для нескольких его картин, возможно, что красота не столь уж была важна для тех героинь, которых ей требовалось изображать. Ламия — таинственная женщина — должна была быть просто загадочным персонажем. Эсмеральда — цыганская девушка, сидящая на полу тюрьмы, могла казаться лишь затравленным существом. Он редко говорил о ее красоте. Но он сделал нечто даже более прекрасное во время той ночной прогулки из Кингстона. Он сказал, что любит ее, он повторял это страстно и настойчиво. Уолтер говорил, что женится на ней и ни на какой другой девушке, если, конечно, она, Луиза, будет согласна.

Она была достаточно смела тогда, чтобы отказать ему и сказать нет, причем сказать много раз, не только на Кингстонской дороге, но и после, в тот день, когда он привел ее в эту школу. Она хотела, чтобы его будущее было счастливым, чтобы его перспективы не были связаны с ней и поэтому сказала нет, гордая, однако, тем, что он любит ее так сильно, чтобы пойти на пожертвования.

Так, помня, что он любит ее, Луиза была безразлична к мнению школьниц по поводу ее красоты. Ей достаточно было знать, что она просто хороша, чтобы быть любимой им, достаточно прекрасна, чтобы радовать его глаз, достаточно нежна, чтобы войти в его сердце. Пусть весь остальной мир считает ее уродливой и невзрачной. Ее беспокоил только он. Как много она думала и мечтала о нем, пребывая в своем одиночестве среди недружелюбно настроенных учениц. У нее было время, когда она могла погулять по саду, огороженному высокой стеной из красного кирпича. Сад был со старым дерном необычайной мягкости и со шпалерником вековой давности. Здание школы должно было быть снесено, в ближайшее время для того, чтобы расчистилось место для железнодорожной станции, в то время как сам дом казался весьма добротным и не лишенным архитектурной оригинальности. Школьницы могли слышать шум Хай-стрит в Кенсингтоне из этого старого сада, но они не могли видеть то, что делается снаружи, за исключением торчащих над стеной труб домов.

Лу бродила здесь одна и думала о старых приятных и легких днях, проведенных на Войси-стрит. Войси-стрит, которую она так сильно ненавидела, живя на ней, но на которую сейчас она оглядывалась с нежной любовью. Какой счастливой она была там, несмотря ни на что. Какой покой и свобода жизни! Там не было ни насмешек, ни холодных взглядов — ничего, что бы приходилось терпеть, за исключением безвредного ворчания миссис Гарнер — монотонного, как капание воды, но совсем не вредного, или внезапных вспышек гнева Джарреда. Конечно, все это казалось не очень приятным Луизе, но ведь он был ее отцом и она жалела и любила его и сетовала на жестокость судьбы и на лишения жизни. Девушка твердо верила в то, что он ей так часто говорил — будь моя фортуна более благосклонна к нему, он мог бы быть другим человеком. Там, дома, не было угрожающих взглядов, заставляющих ее дрожать, и ужин проходил в дружественной и веселой обстановке, а когда Джарред был в хорошем настроении и, комфортно устроившись в кресле с пинтой рома, вскрикивал Vogue la galere [5] , — разве это было не прекрасно!

Здесь же, в школе, были только холодные, равнодушные лица, глаза, которые, казалось, не замечают ее.